Бард из белорусского местечка Виктор Шалкевич играет на концертах новые песни. А тем, кто хочет поностальгировать, предлагает включать его диски. К 65-летию бард планирует дописать очередной роман и оперу, к которой подбрасывает сюжеты жизнь. О нынешней жизни в Беларуси, неучастии в общественной жизни и почему актеры должны были остаться в Купаловском театре, бард рассказал изданию «Суполка».
— Слышала мнение, что жаль, что вы не сыграли на концерте старые песни. Мол, вы боитесь их играть, чтобы кто-то не подумал, что вы выгорели и не пишете новые.
— Что значит новые не пишу? Пущай включат диски и поностальгируют — старые. Я постоянно что-то новое пишу. Я тоже не машина. Не комсомольский поэт, который должен ковать и за это жить. У меня есть какие-то обязанности, кроме этого. Это мое хобби. Я не классик. Я не лезу, не пишу эти стихи «а-ля Купала». Типа «Гэй, узвейце сваім крыллем, арляняты». Я пишу то, что меня волнует. Я воспитан в польской культуре. Я этим горжусь. Я воспитывался на Мицкевиче, я воспитывался на Словацком (Юлиуш Словацкий, польский поэт и драматург — «Суполка»). И мои польские друзья меня очень любят, и мои польские стихи очень любил и высоко ценил Сократ Янович (польско-белорусский писатель — «Суполка»).
Есть некоторые вещи, которые нужно пережить. Болезни, которые нужно переболеть. Что вы хотели? Чтобы сразу деньги были, чтобы был молодой, красивый, куча баб, машины? Так это надо заслужить. На это надо заработать. А что вы хотели сразу? Выйти 500 тысяч, эх, снять ботиночки, постоять красиво, картиночку и все, пойти по домам? Ну и все. Ясно, что они ностальгируют по смутным белорусским людям.
Виктор Шалкевич — 64-летний белорусский бард, актер, поэт и шоумен. Родом из местечка Порозово, где вырос на пограничье белорусской, еврейской и польской культур. Работал в Гродненском драмтеатре, театре кукол, Национальном академическом театре имени Янки Купалы. Ведет аукционы. Победил на фестивале «Басовище» в 1992 году.
Наш человек нигде не пропадет, но корни теряются
— Вы много людей из Беларуси, из Гродно видели. Что теряется с эмиграцией?
— Рвутся какие-то корни, которые были. Я привязан к этому всему. Сколько раз вспоминаю это Порозово, Студеники, Новоселки, Бойковичи, Работятичи (местечко и деревни в Свислочском районе — «Суполка») — помните вот это все? Милые люди, которые были. Знаете, сколько раз меня отец посылал по самогонку в Студеники к дяде Стасю? Мать отца не посылала, так как отец мог нарезаться и велосипед его мог привезти, а не отец велосипед. А я нормально, с утра, все, 9−10 класс.
Набрал там те две самогонки. И собираюсь. Дядя Стась: «Куда? А попробовать?». Все, нарезали чего-то. Вот это теряется — раз. Что приобретается? Я понимаю только одно: наш человек нигде не пропадет. Я посмотрел по Канаде, по Штатам — все нормально, все упаковались, нашли себя, все хорошо.
— Когда вы были в последний раз на малой родине?
— Давно был. У меня, знаете, появилась вторая малая родина. Я под Гродно в четырех километрах от границы литовской построил себе дом. А дом я перевез из Горностаевич (деревня в Свислочском районе — «Cуполка»). Это дом моего дяди, в котором ни дня никто не жил. Она «навяк». Был красивый нормальный дом. Печь такую уберег в доме. И камин поставил. Голландки не ставил те, печечки, которые четырехсторонние, поставил камин. Абразы (иконы — Hrodna.life) перевез. Это святое. Есть бригада таких же, как я. Такой интересный парень по фамилии Домбровский. Мы с ним недавно встречались. Он был на хуторе, на котором жили мои деды, его уже разграбили. Он поднял такой древний абраз Господа Иисуса. Такой черный, еще довоенный, и подарил мне. Я его собираюсь повесить где-то на стену. Я ничего не выкидываю такого. Эта бумажка дает силу. Хотя их много. Их слишком много. Я уже не знаю, куда… Но то туда, то туда разбрасываю. Там повешу, там повешу.
Струны хоть на топор — и пой
— А как там воспринимали местные, когда вы приезжали?
— Меня сразу вот так брали за руку и таскали по домам, поили самогоном. Меня воспринимали как «так как ты проставился, в Порозове никто не проставился» < … > У нас такая была на улице классная пачка — в смысле, компания. Дядя Стась из Цепков, Ботвич был, дядя Антак Васюкевичей и я. Короче, мы собирались у Ботвича в доме, потому что его жена бросила. Приносили с собой что-то, я брал гитару и я там валил. Я пел, они меня слушали. Это был период до 2000 года, было очень интересно. Тогда мама моя жила. Мама моя умерла в 2008 году, сейчас умер брат — и мне уже не к кому приезжать. Дом пустует. И нет смысла его продавать, потому что его никто не купит. Там же все же повымирало. Я не буду сдавать ни в какой сельсовет, я приезжаю, кошу [траву]. Позвонили, попросили подкрасить. Но я не знаю. Если люди туда вернутся — то вернутся. Если не вернутся люди, то вернется пуща. Что тоже хорошо.
Дети асфальта
— А что мы теряем с деревнями?
— Потенциал теряем. В Порозово проходили кустовые осмотры художественной самодеятельности. А я как малый был, всегда туда бегал и смотрел, мне так нравилось! А на девок смотреть, на девок заглядывался. Студеники — школа приезжает, Новый Двор — всё съезжалось. И столько было народу, и такие нормальные были, голосистые. Они же ехали куда — в Волковыск, в Гродно. А кто сейчас поедет? Источник высох — и всё. А что в городе? Что, дети на асфальте вырастут? Помню, приехал в Студеники. Что-то там записывали по радио. А там удоты ходят — три или четыре штуки. Там же пуща начинается. Ну где же это увидишь?
— Вы думаете, есть большое различие между человеком, который вырос в деревне и в городе?
— Конечно.
— А в чем разница?
— Человек, который вырос в деревне, может поднять из колодца ведро воды. А человек, который в городе вырос, он четыре раза опустит, на пятый наберет. Человек, который вырос в деревне, умеет работать. Мы же, дети, все работали. Малыши были — гусей гоняли, их посли. Коров помогали где-то. Отцу — солому, сено. Мы же до работы были привыкши из молодых. Это же [имитирует клавиатуру компьютера] - не работа. Я думаю, что особенно на клавиши нажимать — ума не надо. А ты попроси корову запуни! Это был большой плюс. Я и спать не люблю долго, и за любую работу хватаюсь, так как меня с детства приучили так. 20 км мы ездили, когда не было машины, то велосипедами, за Новый Двор косить. 20 км туда — косишь там день-два или гребешь — и возвращаешься на этих велосипедах обратно. Едешь на этой гравейке, а звезды такие красивые!
«А где же ваши помещики?»
— Вы об этом много говорите: что раньше люди были сильнее, много чего интересного происходило. Не кажется ли вам, что на судьбу каждого поколения в Беларуси какое-то испытание выпадает?
— Дело в том, что люди, как мой отец, 1911 года рождения, или мама — 1918, помнили: раз война — большевистская, дальше — послевоенная Польша, тяжело было, все же было разбито. «А где же ваши помещики?» Какие помещики? Раз — прошли немцы туда, два, раз туда советы прошли, раз — поляки, раз — советы снова, раз — поляки. И что осталось от поместья? Ничего не осталось. Все работали. В худшей ситуации оказались те православные, которые выехали в беженство в 14-м году, приехали — в 22. И что на месте их домов? И с собой еще бациллу социализма привезли.
Во-вторых, вот когда человек хозяин — он хозяин. Я помню тех мужиков, которые помнили, где они, те гектары. Достойные люди, нормальные — они все умели. И коня запрячь, и за плугом походить. Понимаете, чувство того, что у тебя что-то есть — оно тебе что-то добавляет. А то, что ты пришел с работы в шесть часов, стал за углом, выпил бутылку чернил из горла, пошел лег на диван, накрылся «Гродненской правдой», уснул.
— Вы думаете, мы его потеряли — это чувство?
— Конечно. Чувство хозяина — когда всех загнали в колхоз. А надо было в колхоз загонять? Знаете, сколько сейчас в нашем районе колхозов? По-моему, два. Всё. А раньше — Суворова, Кутузова, Александра Невского. Те, те, Боже. Как вспоминаю этот «Завет Ильича», эти все отчеты, которые они печатали. Лажа, всё, нет. Людей нет. А почему людей нет — потому что люди не захотели рожать, не захотели жить. Работы нет. Если бы у людей были те гектары, они бы работали. Кто-то остался бы. Старший, средний, правда?
— Как вам живется в Беларуси?
— Я живу нормально. У меня есть какие-то дела. Я всегда не люблю рассказывать о том, чем я занимаюсь, и о личной жизни. Это две закрытые темы.
— А почему?
— А потому — я непубличный человек. Я не люблю. Вот давайте, расскажу про 35 любовниц, 27 разводов, 33 аборта и 70 браков.
— Вынесем в заголовок!
— А-а-а, конечно — смеется. — Есть какие-то вещи, о которых, я считаю, не стоит рассказывать. Тоже самое, знаете «Песня о любви к матери», «слово изреченное есть ложь». Я такого ужасно не люблю. Есть классические песни про маму. Вот я очень любил Мечислава Фога — «O matce pieśń to pieśń bez słów» (напевает). Единственная нормальная песня про маму! А все остальное — это так. Маму нужно всегда носить здесь (указывает на сердце — «Cуполка»), и отца тоже.
Добью роман и напишу оперу
— Всё-таки: как выглядит ваш день?
— День мой начинается с того, что мне в голову приходит какая-то мысль: я сажусь и записываю ее на компьютере. Я специально ношу с собой диктофон. Меня все шпыняют, что я ничего не делаю, то я решил, что в этом году добью к 65-летию роман и постараюсь добить оперу. А потом буду искать деньги, чтобы выдать одно и выдать другое.
— Будем ждать!
— Вы же видите, что сегодняшний концерт не был заунывным реквиемом по демократической республике, нет?
— От вас зацепило это мнение.
— Ну я же опять же повторяю: ну заслужить надо такие вещи. А у нас такой обычай: взял ты эту жену, ну хорошая — то живи хорошо, а плохая — то мучиться будешь до конца жизни, и куда ты денешься? У меня был такой сосед. Яшка Янушко и Аня. Помню, они молодые были, поженились, она была библиотекорша красивая, и что, ну он пить начал. Ну пил-пил. И все такие: Аня-я, ты сдай его в этот ЛТП. Говорит, ну куда, я же с ним всю жизнь прожила, как его сдам?
То же самое здесь. Как говорил Салтыков-Щедрин, планида у него такая. Читайте «Путем-дорогою» — есть такая байка у Салтыкова-Щедрина. И всё. И вам станет легче. Потому что все хотят здесь и сейчас, как в песне у меня. «Мы крычалі дурныя па мітынгах, мы хацелі, каб сёння і ўсё. Наступствамі гэткай палітыкі супынілася наша жыццё».
Я не рвусь в пророки, просто я понимаю, что умных людей, которые меня поймут, мало. Большинство будет слушать «У суботу Янка ехаў ля ракі». Ну пусть себе слушают. А у меня есть определенная категория людей, которая ходила ко мне на концерты, которая меня любила. Я их любил! И это очень здорово. Я при всех своих артистических способностях и том, что работал всю жизнь на сцене, абсолютно не публичный человек. Терпеть этого не могу. Я такой закрытый абсолютно.
— Тогда не буду спрашивать вас о личной жизни: спрошу, как на нее повлияла ваша известность. О вас скромно написано в Википедии «Женат, имеет дочь».
— Ну и классно. Никак не повлияла. Лишь бы не повлияла отрицательно. Это никаких бенефиций не приносит. Есть люди, которые понимают, что я хочу сказать, и они со мной. Мы как одной нитью привязаны к чему-то. И когда я, например строил дом, я убедился, насколько у меня много хороших друзей. Боже, это так здорово! <…>
Перстень от папы и человек-перфоманс
— Хотела отметить Ваш стиль. Еще у вас красивые перстни.
— Да нет, ну что тут, одеваться. Знаете, что за кольцо? Это моему приятелю подарил папа Бенедикт XVI. Здесь «Отче наш» по-итальянски. Он мне передарил, он православный. Видите, какие у меня друзья классные! Я верующий человек. Несмотря на то, что на католический костел наезжают, я думаю, что в вере, в католической тем более, латинской культуре, латинской цивилизации есть большой смысл. В Порозовском костеле святой Франциск висел, святой Винсент, алтари эти прекрасные. Михаил Анхангел, Матка Боска, которую нарисовал Петр Сергеевич около Березки в центре в алтаре. Мне нравилось: орган… Я же в этом был воспитан.
Мама меня водила, а я все дергал ее, дергал: «Мам, ну когда мы уже домой пойдем». Малый. «Сиди». И это меня приучило к какому-то терпению. Я очень терпелив. Попробуйте написать эту книгу, а я ее написал! Понятно, что масса посредников между Богом и людьми. Но скорее всего со смертью человека жизнь здесь, может быть, не кончается. Жизнь начинается в какой-то другой сфере, чем-то другом.
— Вы куда не приходите — сразу какой-то перформанс устраиваете. Откуда у вас столько энергии?
— Я не знаю. Я помню, что — ну все, ну хана, или что-то болит. Как только тебе дают в руки микрофон, в тебя что-то такое входит. Публика пришла — публику надо ценить, понимаете? Нужно ценить каждого, пробиться к каждому, кто сидит в зале: от первого ряда до последнего. И при всем при том, знаете, сцена — это такое дело: там не солжешь. Там тебя сразу вылечат и скажут, что ты не прав. Все эти фальшивые песни про любофь. Поэтому я не очень люблю вот это все.
Я с детства вырос на каких-то своих потребностях. Мне очень нравилась польская эстрада, нравились Czerwone Gitary старые. Нравился Марек Грехута, нравились польские романтики, поэты. Нравился Гэри Брукер и группа Procol Harum. Гэри Брукер умер в прошлом году. Camel — такая группа классная. Короче, я же насобирал за жизнь, у меня там около 4000 «пластов» граммофонных и около 3500 компакт-дисков.
— И всё в доме?
— Ну, всё в доме. Сейчас полку мастера делают — и я хочу, чтобы сделали и поставить эти «пласты», рассортировать. Я всю жизнь это собирал и не жалел денег на образование. Мои родители тоже. Мама все говорит: на тебе 10 копеек, пойди купи какого «видока» хорошего — в смысле, репродукцию. Я брал — за 10 копеек. Отец впловлял в раму, стекло и вешали.
— Когда вы последний раз были в белорусском театре? Что вы о них думаете?
— Театр без людей, без актеров — он ничто. Мне кажется, что если в театре происходит что-то такое, какой-то бардак, то не надо актеров увольнять, надо увольнять директора, который до этого довел. Я думаю, так. Ты не мог справиться с коллективом, что называется, поставить их на место, не смог с ними договориться. Театр — это труппа собранная. Труппа собирается: молодые, средний состав, старые актеры, которые народные, заслуженные. Режиссер нормальный, сценограф нормальный, хореограф нормальный — все это должно быть. А так это самодеятельность художественная.
И о театре надо заботиться, воспитывать актеров, чтобы не пили, гады, чтобы ходили на репетиции, чтобы брились, носки меняли, извините. Ну правда, ну. Тебе дано 30 человек в управлении — пожалуйста, занимайся. Я не знаю, что там у них происходило, что они там записывали. Я вообще не понимаю, почему начался этот бардак. Знаете, если бы вас вот любили-любили, а потом предали — что бы вы делали с человеком, который вас предал?
— …
— Ага, ну так, а что тут? Значит, до 2020 года все хорошо, а после 20 значится все плохо? Не удивительно, я бы тоже выгнал их к чертовой матери. Что это такое? Сколько было можно? 20 лет носили камень за пазухой, звания получали, должности, денежные премии, государственные премии. Что это такое, братцы? Давайте так: или крестик снимите, или трусы подтяните. Святой Августин всегда говорил: «Поздно возлюбил тебя, Господи».
— Что у вас с концертами? Как вы оцениваете ситуацию с музыкой в Гродно?
— Никак. Я никуда не хожу, меня не интересует ничего. Я понимаю, что наш камерный оркестр, всё время Володя Бормотов делает новые программы. Это классно. Они играют. У них большая группа людей, которые к ним ходят постоянно. А всё остальное не знаю — кто там ходит в театры? Я не участвую в общественной жизни города.
— А почему?
— Потому что большая часть общества, я смотрю, перекочевала сюда. Ну, а что я буду ходить? Как сумашедший с бритвой в руке бегать и кричать о чем-то? У меня есть друзья, с которыми мне интересно, что называется, говорить. Так мы с ними встречаемся там, у себя, на поместьях. Знаете, театр, собирание театра, собирание труппы, создание нормального театра — это очень долгий, сложный процесс. Это вам не солдат в армию набрать. Солдат и то надо учить, сколько там, два месяца. Актера если пригласить нормального в театр, нужно квартиру дать, это, жену его устроить, ребенка в садик. Это ужасно много проблем. Этим надо заниматься. А не ходить докладывать наверх, что все нормально. И ездить по садочкам, и играть спектакли на два человека. Есть люди, которых назначили. Вот пущай им голова и болит. Меня это абсолютно не интересует.
— Ну вы же музыкант, не можете реализоваться в родном городе.
— «А зачэм мне радной город, когда я в Торонто выступал?» Что я, буду ходить и рассказывать, кто я такой и чего я пришел? А кто в нашем городе реализовался? У нас кроме Саши Солодухи большей звезды нет.
— Вам интересно на пенсии?
— Я не скучаю по театру, абсолютно не скучаю. Я считаю, что они зря пошли, обнажили сцену. Ну они сделали, это их внутренние дела. Но я бы на их месте подумал сто раз перед тем, как уйти. Потому что это была отличная площадка, отличное место. Ну теперь посмотрим, к чему это приведет.
— Что вам еще интересно посмотреть? Где выступить? Чем заняться?
— У меня была интересная жизнь. Моя мама говорила: «У тебя-то, сынку, легкий хлеб». Жизнь была интересной, но пришлось путешествовать. Зато мир посмотрел. Как мой брат покойный говорил: «Тебе-то хорошо, ты хоть мир посмотрел. А что мы, — говорит, — видели». До следующего года надо добить этот мой роман — раз, добить мою оперу, хотя жизнь подбрасывает такие сюжеты, что просто класс. И все-таки я надеюсь, что-то, что делается сейчас на Украине, скоро закончится. Это очень важно. Потому что масса моих друзей, которых я знаю, которых я люблю, которые живут там, они от этого страдают. Мне бы очень хотелось, чтобы это перестало быть.
Читайте также:
